Письма Шостаковича.
Страницы из записной книжки
Начал я что-то записывать после встреч с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, как мне сейчас представляется, желая сохранить в памяти его замечания по поводу моих первых композиторских опытов. Однако довольно скоро записи стали отражать более широкий тематический спектр наших разговоров. Я фиксировал отдельные его высказывания, фразы, имена или просто предмет беседы, некое общее впечатление.
Не могу вспомнить, почему в 1966 году прекратил делать эти заметки. Ведь и после завершения его занятий с аспирантами я по-прежнему показывал Д. Д. свои новые сочинения. Встречались мы достаточно часто: в Москве и в Ленинграде, у него дома и на даче, на концертах и в Доме творчества композиторов «Репино». Общение продолжалось и после 1971 года, когда прервалась наша переписка. Из-за прогрессирующей болезни руки ему трудно было отвечать, а не отвечать, думается, он бы не смог. Понимая это, я перестал писать ему, довольствуясь личными встречами и изредка телефонными звонками.
Сейчас остается лишь сожалеть, что не записывал все наши беседы и все, о чем говорил Шостакович. Теперь кое-что в своих заметках (порой чрезвычайно кратких) я не могу полностью расшифровать. Карандашные строки плохо сохранились. С чем связаны отдельные имена и фразы, уже не вспомнить. В то же время многое из незаписанного помнится отчетливо и ярко, будто было услышано вчера.
Проще комментировать письма тех лет, хотя осознаю, что и в них не все представляет общий интерес. Вероятно, большее значение имеют события, происходившие одновременно и связанные с перепиской лишь косвенно. Что-то может пригодиться историку для уточнения некоторых дат репетиций, концертов или местонахождения Д. Д. в то время. А что-то – и это неизбежно – сохраняет свою ценность, наверное, только для меня.
…Когда я впервые услышал его музыку? Точно не помню – скорее всего, в годы войны, по радио. Кажется, это была очень популярная тогда песенка «Фонарики» и другая знаменитая песня – «О встречном». Почти наверняка слышал Ленинградскую симфонию, часто звучавшую в те годы, но когда это произошло в первый раз – не помню.
Сразу после войны, в 1945 году, я был принят в Хоровое училище при Капелле. Здесь знакомство с музыкой Шостаковича состоялось уже на профессиональной основе. В 1949 году в составе хора мальчиков вместе с академическим хором Капеллы мне довелось участвовать в первом исполнении оратории «Песнь о лесах».
Шостакович присутствовал на концертах в филармонии. Запомнился восторженный прием публики и, по контрасту с ним, необычайная скромность, даже какая-то застенчивость автора в сочетании с нервной походкой и жестами, когда он выходил кланяться.
Помню и первое яркое впечатление от симфонической музыки Шостаковича. 1951 год, вокзал в Риге, музыка, доносящаяся из репродуктора. Это был финал Пятой симфонии. Я забыл о расписании поездов и вообще обо всем… Надо сказать, что после постановления ЦК ВКП(б) 1948 года, когда основной удар был нанесен по композиторам «антинародного, формалистического направления», в первую очередь по Прокофьеву и Шостаковичу, их музыка звучала довольно редко.
В Хоровом училище советскую музыкальную литературу мы практически не изучали. Однако в 1955 году, незадолго до нашего окончания, преподававшая у нас и одновременно работавшая музыкальным редактором радио И. Н. Семенова привела нас в фонотеку Дома радио и дала послушать записи «Весны священной» и Пятой симфонии Шостаковича. Воспитанные преимущественно на русской хоровой классике, на популярных советских песнях, мы росли в годы борьбы с «формалистическим» направлением. Понятно, что этот поход в фонотеку был своего рода выходом из клетки и произвел на нас потрясающее впечатление.
В консерваторские годы (1955 – 1960) знакомство с музыкой Шостаковича стало более широким, её изучение приобрело систематический характер, а любовь к ней стала осознанной. В Ленинградской консерватории преподавали многие соученики (и ученики) Д. Д. Большинство педагогов относились к его музыке с глубоким уважением, некоторые (скажем, А. Н. Должанский и А. Н. Дмитриев) – с настоящим пиететом. Мы, студенты, посещали все премьеры произведений Шостаковича, бывали на многих репетициях, часто видели там и автора. Хорошо помню, например, возобновление Е. А. Мравинским после долгого перерыва Восьмой симфонии вылившееся в подлинный триумф музыки Шостаковича. Это был памятный 1956 год, год XX съезда КПСС, начало разоблачений Хрущевым сталинских репрессий.
После окончания консерватории я уехал в Новосибирск, где работал музыкальным редактором и лектором в филармонии, а затем начал преподавать в консерватории. Здесь-то в 1961 году мне посчастливилось познакомиться с Д. Д. В Ленинграде об этом не смел и мечтать, хотя видел его десятки раз, в том числе, между прочим, почти постоянно на спектаклях оперы Прокофьева «Война и мир», которые старался не пропускать с момента ее возобновления в Малеготе в 1955 году.
С «новосибирского» периода началась наша весьма скромная переписка, перешедшая затем в более тесное общение после моего возвращения в Ленинград в 1963 году. Я получил счастливую возможность присутствовать на уроках Д. Д. с его аспирантами в консерватории, пользоваться его советами и замечаниями по поводу моих сочинений, бывать у него в гостях. Но, пожалуй, самой важной (хотя в ту пору не до конца осознанной и оцененной) была возможность просто находится рядом с ним, общаться – часто с глазу на глаз, иногда в присутствии друзей и коллег по консерватории или Союзу композиторов, - разговаривать, задавать вопросы, выслушивать ответы, а подчас и о чем-то спорить.
Он бывал разным. Иногда замкнутым и неразговорчивым, даже казавшимся нелюдимым, вынужденным по необходимости говорить с кем-то и от этого чувствующим себя неуютно, словно спешащим поскорее избавиться от нежелательного собеседника. Но это именно «словно», ибо он никогда не допускал и тени какой-либо неучтивости или бестактности.
В такие минуты, бывая рядом, я как бы физически ощущал, что безбожно краду его драгоценное время, занимаю пустяками, без которых вполне можно было бы обойтись. Страдая от этого и стараясь побыстрее уйти, я еще больше мучился в тех случаях, когда являлся сторонним свидетелем таких встреч и не мог помочь ему избавиться от назойливого любителя пустых разговоров.
Иногда он бывал совсем иным: никуда не спешил, был весел и разговорчив, охотно вспоминал анекдоты и байки из времен своей молодости. Наши разговоры касались не только далекого прошлого и не только музыки, хотя о ней, разумеется, говорилось больше всего. Круг тем был широк и многообразен. Литература и искусство, высокая политика и проза жизни, наши общественные интересы и личные дела – его занимало все.
И хотя мои заметки преимущественно относятся к встречам один на один, в них нет каких-либо сенсационных открытий, неожиданных оценок, кого-либо возвышающих или принижающих, нет «жареных» фактов, закулисных сплетен, столь милых сердцу досужих любителей покопаться в чужом грязном белье. К нему это как-то не прилипало. И даже люди, гораздо более близкие ему, нежели я, вряд ли смогли бы припомнить что-либо в этом роде.
Вот, пожалуй, те несколько слов, которые необходимо предпослать последующим страницам из записных книжек, строчкам из писем и комментариям, без которых в некоторых случаях не обойтись.
* * *
В апреле 1961 года в Новосибирске состоялся пленум Сибирского отделения Союза композиторов РСФСР. На пленум приехала большая делегация из Москвы во главе с Д. Д. Шостаковичем – в ту пору первым секретарем правления этого творческого союза.
Незадолго до того я подал заявление о приеме в Союз композиторов и должен был выступить в дискуссии, чтобы проявить свою активность в качестве будущего члена союза. Конечно, во время выступления очень волновался: ведь рядом сидел Шостакович. А еще через день, после длительных колебаний, решил обратиться к Д. Д. с просьбой прочитать рукопись моей брошюры об А. А. Давиденко. Предназначенная для публикации в издательстве «Советский композитор», эта рукопись уже довольно давно находилась в Москве, но никаких сведений о ее участи у меня не было.
Зная об интересе Шостаковича к творчеству Давиденко (свидетельство этому – его статья в журнале «Музыкальная жизнь», 1959, № 6), я подумал, что он, может быть, заинтересуется и судьбой моей рукописи, если, конечно, сочтет ее достойной внимания. Не представляю, как у меня хватило смелости обратиться к Д. Д. с такой просьбой! Однако эта встреча во многом решила, как потом оказалось, мою судьбу.
Я позвонил в гостиницу, попросил разрешения зайти. К назначенному часу принес свою рукопись. Прочитав ее, Шостакович сказал, что я сделал нужное и полезное дело и он попробует разузнать, в чем причина задержки с публикацией. (Через год книжка вышла в свет, и, хотя я ничего не знаю о каком-либо вмешательстве Д. Д., думаю, что без этого не обошлось.)
Тогда же, в апреле 1961 года, мои друзья, музыканты филармонического оркестра, обратились ко мне с просьбой достать фотографию Шостаковича, необходимую им для стенной газеты. «Нахальство» мое возросло еще больше: я попросил Д. Д. о фотографии. Он обещал прислать и записал мой адрес. Тогда я еще ничего не знал о изумлявшей всех его пунктуальности. Каково же было мое удивление, когда буквально через несколько дней из Москвы пришло письмо с фотографией! В нем было всего несколько слов – но ведь их вполне могло и не быть!
4/V 1961. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
К сожалению у меня нет других фотографий. Посылаю вам эту.
С лучшими пожеланиями.
Д. Шостакович
Пораженный такой обязательностью, я ответил Д. Д. длинным, по-юношески восторженным письмом, в котором писал о своем отношении к его музыке, о том, что знал и любил ее с детства (и даже участвовал в ее исполнении). Вскоре пришел ответ – почтовая открытка:
14/V 1961. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Спасибо Вам за письмо и за добрые слова по моему адресу. Горячо желаю Вам здоровья, счастья и больших творческих успехов.
Ваш Д. Шостакович
Следующее письмо связано с исполнением в Новосибирске 22 -23 февраля 1962 года оркестром Новосибирской филармонии под управлением А. М. Каца Восьмой симфонии Шостаковича. Свою рецензию на этот концерт, напечатанную в газете «Вечерний Новосибирск» 26 февраля, я послал Д. Д.
15 III 1962 Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Спасибо за Ваше письмо. Меня очень обрадовало известие о том, что моя 8-я симфония хорошо прошла в Новосибирске. Спасибо за вашу статью об этом концерте.
Шлю Вам мои лучшие пожелания.
Д. Шостакович
А вот ответ на посланную мной брошюру о Давиденко, наконец вышедшую в свет:
19 IX 1962 Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Спасибо Вам за книгу о Давиденко. Вы сделали большое дело, напомнив об этом замечательном композиторе. Крепко жму руку.
Ваш Д. Шостакович
Любопытно, что в том же году Шостакович сделал инструментовку двух известных хоров Давиденко: «На десятой версте» и «Улица волнуется». Это еще раз говорит о его подлинном интересе к творчеству видного мастера хорового письма.
В 1963 году по совету тогдашнего проректора по науке Ленинградской консерватории Е. М. Орловой и моего научного руководителя М. С. Друскина я решил поступать в аспирантуру по кафедре истории музыки. Летом по дороге домой заехал в Москву и отважился показать Шостаковичу свои композиторские опыты. Сочинять я начал еще с консерваторских лет, но познакомить со своими работами профессиональных композиторов стеснялся. Чтобы предложить их вниманию Д. Д., нужно было побороть застенчивость. Однако все произошло как-то просто, хотя о встрече мы заранее не договаривались. Я зашел в Союз композиторов РСФСР, помещавшийся тогда на Миусской улице, чтобы разузнать, решился ли вопрос о моем приеме. Оказалось, что здесь, в своем кабинете первого секретаря, находится Д. Д. По счастливому совпадению, Шостакович был один и тотчас меня принял.
Я показал свое первое сочинение – юношескую Сонату для скрипки и фортепиано. Играли в три руки: он – скрипичную партию, я – фортепианную. Краткое резюме о его впечатлении и стало первой заметкой в моей записной книжке.
(Д. Д.:) «Первое впечатление – не совсем понятна форма. Немного длинновато. Много хорошей музыки. Материал, гармония и вкус хорошие. Каденция не на месте. Что-то сократить надо. Позвоните мне в Ленинград между 30 июля и 1 августа по телефону А-5-75-05. Это телефон моей сестры Марии Дмитриевны. Она живет адресу: Невский проспект, 22/24, но вход с улицы С. Перовской, д. 9, кв. 126».
Несмотря на то, что отзыв Д. Д. был в целом благоприятным, я решился представить сонату на суд слушателей лишь недавно (спустя тридцать с лишним лет), сделав небольшие купюры и незначительно подправив фактуру. Понимаю свои сомнения давних дней, вижу недостатки этого сочинения, его известную наивность, но, может быть, обнародовать его все же стоило раньше.
А тогда, в 1963 году, я с нетерпением ждал, когда смогу показать Д. Д. другие свои работы. В Ленинград он приехал 10 августа. Дозвонившись, я услышал предложение прийти на следующий день. Вторая запись в книжке, оказавшаяся едва ли не самой длинной, была сделана после встречи на квартире у Марии Дмитриевны, когда я проиграл ему начало своей симфонии.
11/VIII 1963 г. 10.40 – 11.15
(Д. Д.:) «Как проводите время в Ленинграде? Много ли экзаменов в аспирантуру? Ну гармонию, полифонию и т.д. вам, вероятно, нетрудно будет сдавать… У кого думаете заниматься? У Друскина? А… Он серьезный и хороший музыкант. А когда вы окончили консерваторию? Ну, три года – это достаточно. Это вам поможет… (Вероятно, Д. Д. имел в виду, что для поступления в аспирантуру требовался стаж работы по специальности.) А как у вас с жильем?.. (Тогда я еще не знал, что все эти вопросы для него не были просто формальной вежливостью.)
А как ваши творческие дела? У вас еще что-то было? Вы хотели показать?.. Я не могу играть правой рукой!..» (Впервые тогда я услышал о его болезни…)
Продолжение этой записи – уже после моего показа экспозиции симфонии – изложено не везде от первого лица. Д. Д. отметил неплохой гармонический вкус. Посоветовал обратить внимание на поиски в этой области современных композиторов, упомянув Б. Бриттена и К. Караева. Сказал, что материал вступления и обоих тем достаточно симфоничен. Покритиковал неорганичность хроматических оборотов связующей (позднее я убрал этот эпизод).
- А дальше хорошо и начало разработки тоже… Пишите… Интересно, что получится. Несомненно, нужно заканчивать…
- Дмитрий Дмитриевич, а стоит ли мне вообще заниматься сочинением?
- Конечно, стоит. Непременно стоит. У вас несомненные композиторские данные.
Далее он посоветовал мне познакомиться получше с творчеством и педагогической деятельностью В. Н. Салманова и Г. И. Уствольской.
- Но вам будет трудно: заниматься в аспирантуре и одновременно – композицией. Наверно, нужен постоянный контроль. Хотя вы, похоже, владеете профессиональным мастерством. Как говорится, не придерешься. (Здесь Д. Д., думается, изрядно преувеличил.) Я буду приезжать в Ленинград примерно один раз в месяц. Показывайте… Позвоните сюда 5 – 7 сентября. Вам скажут где я. А вы расскажите, как прошел ваш первый экзамен. Желаю вам успеха… Вы пробыли три года в Новосибирске. Это неплохо, но вам нужно побыть в Ленинграде. Послушать музыку, пообщаться с музыкантами. Композиторы здесь сильнее, чем в Москве, в профессиональном отношении.
(Вероятно, Д. Д. имел в виду в первую очередь студентов и аспирантов. А далее последовали сугубо практические советы – как выяснилось впоследствии, типичные и весьма характерные в его педагогической работе.)
Желательно в партитуре штрихи ставить сразу – не только у струнных, но и у дерева. И пишите партитуру чернилами, а не карандашом.
(Очевидно, он не сомневался, что я закончу клавир и настанет черед работы над партитурой.)
Незадолго до того в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко после почти двадцатипятилетнего перерыва, вызванного памятной статьей «Сумбур вместо музыки», была возобновлена «Катерина Измайлова». Я, конечно, мечтал ее услышать. Д. Д. обещал сообщить, когда состоятся ближайшие спектакли. И, не дожидаясь своего приезда в Ленинград, он послал открытку.
1 IX 1963 Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
«Катерина Измайлова» в сентябре идет всего лишь два раза. 7-го и 26-го. Вероятно эти сроки для Вас неудобны из-за экзаменов. Но, конечно, я был бы рад, если бы Вы послушали этот opus и поделились бы со мной вашими впечатлениями. Опера «Катерина» шла первый раз в сезоне. За летнее время немного все расшаталось, но видимо, соберется.
С лучшими пожеланиями. Д. Шостакович
Все же мне удалось попасть на спектакль 26 сентября. А после того, как из-за задержки самолёта из Новосибирске я опоздал на следующий спектакль, я Д. Д. письмо со словами благодарности, причислив оперу к лучшим его сочинениям. В ответ получил драгоценный подарок – партитуру Восьмой симфонии с надписью: «Дорогому Николаю Авксентьевичу Мартынову с лучшими пожеланиями от Д. Шостаковича. 8 X 1963 Москва».
Поступив в аспирантуру, я получил приглашение от Д. Д. посещать его занятия с учениками: Г. Окуневым, Г. Беловым, А. Мнацаканяном, Б. Тищенко, В. Успенским, а позднее – В. Наговициным и В. Биберганом. Так осенью 1963 года я впервые появился в классе Шостаковича.
Мои друзья (и соученики по студенческим годам) с изумлением отметили, что Д. Д. счел необходимым представить им меня официально – по имени и отчеству. Конечно, это мелочь, но ему вообще была свойственна какая-то «старомодная» воспитанность. Он, например, провожая из своего дома, старался подать пальто, приводя нас в страшное смущение.
На занятиях, проходивших чаще всего в 36-м классе или, когда мы слушали записи, в фонотеке, аспиранты показывали свои работы, а Д. Д. регулярно знакомил нас со своими новыми сочинениями и с понравившимися ему произведениями своих бывших учеников, коллег или друзей. Частично это отразилось и в моих записях.
28/I 1964 г.
Д. Д. сообщил, что на днях он подписал протокол о моем приеме в члены Союза композиторов. Заседание состоялось 25.12.1963 года. (Через месяц я получил выписку из этого протокола, отметив среди выступавших на заседании секретариата имя Д. Д. Тогда я и не предполагал, что ему еще не раз придется брать слово в связи с моей персоной и при более драматических обстоятельствах.)
27/II 1964 г.
Четверг. Дома у Марии Дмитриевны. 11.00 – 11.20. Разговор по поводу 13-й симфонии, которого не забыть. Потому не записываю. (Тринадцатая симфония находилась тогда под неофициальным запретом, а я просил Д. Д. дать на несколько дней партитуру и пленку с записью симфонии для показа в студенческом научном обществе консерватории, руководителем которого в то время был.) В разговоре шла также речь о Евтушенко (авторе стихов Тринадцатой симфонии, творчество которого всегда вызывало интерес Д. Д.), о судьбе «Катерины Измайловой» и «Носа».
24/III 1964 г.
Урок у Д. Д. в консерватории. Он попросил меня приехать домой к М. Д. в 17.30. В указанное время получил рукопись партитуры 13-й симфонии и пленку. (Не могу понять, как он мог доверить мне рукописный автограф партитуры, бесценной, да и не безопасной по тем временам? Знал он меня к тому времени не столь долго и не так уж близко.)
30/III 1964 г.
Понедельник. (Звонил Дмитрию Дмитриевичу; он попросил привезти ему партитуру и пленку Тринадцатой симфонии.) В 19 часов был у Д. Д. (в доме Марии Дмитриевны). Разговор о «Гамлете» и совести. Отдал партитуру и пленку 13-й симфонии.
Прослушивания в консерватории не было. Д. Д., по-видимому, передумал. Он попросил меня вернуть материалы Тринадцатой симфонии, категорически возражая против показа ее записи в консерватории. Несмотря на мои заверения, что уже есть договоренность по поводу даты и согласие начальства, он был тверд: «Если не думаете о себе, подумайте обо мне». Он явно чего-то боялся – теперь мы лучше понимаем, чего именно… Его довод сыграл решающую роль, и я, до этого момента, должно быть, чрезмерно наседавший на него, перестал настаивать.
Д. Д. заканчивал тогда работу над музыкой к кинофильму Г. М. Козинцева «Гамлет» и, как мне кажется, находился под сильным впечатлением от этой картины. В тот день он говорил много и с какой-то беспощадной искренностью о смысле «Гамлета», о совести вообще и о своей в частности. «Вот если бы мне показали меня самого – как королю из «Гамлета» в сцене «Мышеловки», побежал бы я «за галошами в гардероб» или не побежал? Наверное, все-таки не побежал бы…» В этих словах, сказанных с саркастической интонацией, слышалась скрытая горечь…
И вот из Москвы пришло письмо, в котором содержалось приглашение на просмотр «Гамлета» (о получении этого письма говорит и пометка в записной книжке от 11/IV)
10 IV 1964. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
16-го и 17-го Апреля в Ленинграде будут проходить просмотры «Гамлета». Я прилагаю при сем мою записку к Григорию Михайловичу Козинцеву. В ней я прошу, чтобы он Вам устроил билеты на просмотр. Я прошу его устроить 12 билетов. Я бы хотел, чтобы на просмотр пошли все мои аспиранты с женами, чтобы пришли Вы. Надеюсь, что Козинцев устроит билеты. Крепко жму руку.
Д. Шостакович
P.S. Звоните Козинцеву по телефону В-2-83-41. Скажите, что у Вас есть для него письмо от меня. И с этим письмом подойдите к нему в назначенное время.
ДШ
Если почему-либо Козинцева не будет в Ленинграде (он ожидается в Москве) то по этому делу обратитесь к Михаилу Соломоновичу Шостаку. Его телефоны: домашний В-2-82-08 служебный В-8-60-31 или В-8-60-60.
Кажется, Козинцева действительно не оказалось в Ленинграде, и за билетами я обращался к директору картины Шостаку. Привожу текст из неиспользованной записки Д. Д. к Козинцеву:
10 IV 1964. Москва.
Дорогой Григорий Михайлович!
Очень прошу Вас устроить предъявителю сего, Николаю Авксентьевичу Мартынову не меньше двенадцати билетов на просмотры «Гамлета». Речь идет об очень талантливых молодых музыкантах, моих аспирантах из консерватории. Может быть я сам приеду, тогда нужно будет и для меня устроить билеты. Сделайте это пожалуйста.
Ваш Д. Шостакович
На просмотре мы, естественно, были, хотя просимого числа билетов нам не дали, да еще слегка посмеялись над наивностью Д. Д. Вокруг предстоящего события возник настоящий ажиотаж. В день просмотра на «Ленфильме» было столпотворение. Помню, как смущенно жался к стене И. М. Смоктуновский – и для него-то не сразу нашлось место.
Впечатление от фильма было очень сильным. После него мы долго не могли успокоиться, шли пешком, обсуждая увиденное и услышанное.
А еще через несколько дней появилась следующая запись в книжке:
28/IV 1964 г. Вторник. Д. Д. позвонил в 8.30 утра и попросил приехать. Был у него с 9.15 до 10.00. (Играл законченный вариант симфонии – к партитуре еще не приступал. Одночастное сочинение длилось около 40 минут; позднее оно было сокращено почти вдвое. Вот как изложено в книжке мнение Д. Д.)
- Гигантских размеров… Пожалуй, длинное… Что-то надо выкинуть. Может быть, разделить на части?.. Нет, пожалуй, не надо. Интересное получилось сочинение… (Интонация у него была какая-то задумчивая, словно он ожидал чего-то иного. Но затем решительно добавил:) Оркеструйте. Надо будет исполнить.
Через месяц с небольшим – 2 июня – я закончил партитуру и с нетерпением ожидал приезда Д. Д., чтобы показать ему готовое сочинение. Как ни покажется это удивительным, но он тоже не забыл, открыткой уведомив о своем приезде:
19 IV 1964 Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
23-го июня, в 12 часов, я буду в консерватории в 36-м классе. Если у Вас будет время, приходите и покажите Ваш opus. Буду очень рад вас видеть.
Д. Шостакович
В назначенное время я, конечно, был в классе, но симфонию все же показывал вечером, дома у Марии Дмитриевны. В книжке об этом почему-то ничего нет.
Через несколько месяцев состоялся выпускной экзамен аспирантов Д. Д. Об этом дне записано следующее:
17/X 1964 г. Выпускной экзамен Белов, Мнацаканяна и Окунева в кабинете у П. А. Серебрякова. (После экзамена Д. Д. был очень оживлен, даже весел, не умолкал смех, звучали анекдоты, шутки.) Вечером был у Д. Д. вместе с Блажковым. У него находился Гликман. Разговор шел о 2-й и 3-й симфониях.
Блажков собирался эти симфонии возобновить. В тот вечер он рассказал Д. Д. об исполнении на «Варшавской осени» сюиты из оперы «Нос». Д. Д. с некоторым удивлением выслушал сообщенное Блажковым мнение Г. Бацевич об этой сюите: «Шостакович уже в 20-е годы открыл то, что мы открываем сейчас». Помнится, он без особого энтузиазма отнесся к идее возобновления Второй и Третьей симфоний, считая, что в них есть довольно существенные просчеты. Причем иронизировал по собственному адресу: «И на солнце бывают пятна». Впрочем, нашей убежденности в необходимости вновь исполнить эти симфонии он не поколебал.
Через месяц Третья симфония прозвучала в концерте Блажкова. В связи с этим событием мне вспоминается следующий разговор. В зале Капеллы, где шли репетиции, пусто. Где-то в передних рядах сидит Шостакович, далеко позади я. Дождавшись перерыва, подхожу к Д. Д. и спрашиваю: «Как вы думаете, после того как сняли Хрущева, будет лучше, наверное?» (После памятных в последние месяцы правления Н. С. Хрущева его нападок на творческую интеллигенцию казалось, что теперь будет легче дышать.) Шостакович отвечает с не совсем мне понятным сарказмом: «Еще лучше будет, еще лучше…» Я по инерции продолжаю: «Но, по крайней мере, Тринадцатую симфонию-то, вероятно, разрешат!»
Хотя Тринадцатая симфония вскоре действительно была исполнена, а позднее – даже с прежними стихами, общая атмосфера в стране постепенно ухудшалась, чувствовалось дыхание приближающегося застоя. Ирония Шостаковича была вполне оправданна: поразительное чутье художника, горький жизненный опыт позволяли ему видеть много дальше большинства из нас.
В моей записной книжке этого высказывания Д. Д. вы не найдете. И не удивительно: иные его фразы я опасался записывать, чтобы не доставить ему лишних неприятностей – у него их было более чем достаточно. Точно помню, что тот разговор состоялся именно во время репетиции в Капелле; мне казалось – сразу после снятия Хрущева, то есть в середине октября. Но в записной книжке с этими репетициями связаны лишь ноябрьские записи, да и из прессы известно, что концерт был именно в ноябре.
11/XI 1964 г. Разговор с Д. Д. (Не тогда ли, во время репетиции, он был?) В записной книжке среди тем упомянуты кантата Р. Щедрина «Бюрократиада» и музыка 20-х годов: Вторая симфония Щербачева, Половинкин, Ан. Александров. Скорее всего, этих тем он касался в связи с Третьей симфонией, хранившей многие приметы того времени. Говорил он также об исполнении, не помню сейчас – вообще или той музыки. Вспоминал выражение И. И. Соллертинского о репетиционных «заездах», ставшее теперь обиходным и обозначающее на музыкальном жаргоне отделения репетиций.
12/XI 1964 г. Исполнение 3-й симфонии Шостаковича Блажковым. После концерта «Восточный», Евтушенко.
Небольшой компанией музыкантов (М. С. Друскин, А. П. Петров с супругой, А. П. Утешев и я) мы решили в ресторане «Восточный», рядом с гостиницей «Европейская», отметить исполнение симфонии. Мои спутники уже разделись, а я замешкался в гардеробе, получая номерок от пальто. Наконец взял его, не посмотрев свой ли беру. Меня остановил возглас: «Коля, положи номерок!» Я поднял голову – передо мной стоял Евтушенко. Он ожидал своей очереди, чтобы одеться, а я по рассеянности прихватил со стойки его номерок вместо своего. Знаком с Евтушенко я не был, и легко понять мое замешательство. Но все объяснилось просто. Погруженный в какие-то свои мысли, я не заметил, как друзья окликнули меня по имени, а поэт услышал и, решив подшутить, добавил: «Какой вы быстрый, Коля!»
Позже я неоднократно встречался с Е. А. Евтушенко – не репетициях и концертах, во время исполнения Тринадцатой симфонии и «Казни Степана Разина», а познакомившись лично, виделся с ним и при других обстоятельствах, но почему-то этот забавный эпизод почти не вспоминался. Да и в записную книжку он попал, видимо, только в связи с исполнением Третьей симфонии Шостаковича.
Через несколько месяцев я обратился к Д. Д. с просьбой посодействовать публикации в журнале «Советская музыка», членом редколлегии которого он был, материалов в связи с шестидесятилетием М. С. Друскина. Вот ответное письмо.
5 XII 1964. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Я поговорю в «Советской музыке» относительно М. С. Друскина. Конечно его дату надо отметить достойным образом. Я, правда, не являюсь активным членом редколлегии и поэтому не очень надеюсь на успех моего вмешательства в это дело. Может быть я буду в Ленинграде в середине месяца. О моем приезде я Вам дам знать. Исполнение «Казни Степана Разина» намечено на 28 декабря. Билеты я Вам, конечно, припасу, если у Вас найдется возможность приехать в это время в Москву. Крепко жму руку и шлю Вам мои самые лучшие пожелания.
Ваш Д. Шостакович
Следующие заметки в записной книжке сделаны в Москве и относятся к дням премьеры «Казни Степана Разина».
28/XII 1964 г. Генеральная репетиция «Казни Степана Разина». Евтушенко с магнитофоном. Инцидент с Петровым – его неявка. (Солист Большого театра И. Петров без всякого предупреждения не пришел на репетицию.) Перерыв. Приход В. Громадского (солиста-дублера). Хачатурян, Блантер, Свиридов (среди множества присутствовавших на репетиции).
Помню, как страшно нервничал Д. Д.: ведь репетиция и концерт были под угрозой срыва! Тем не менее и в такую минуту он не утратил поразительной воспитанности. Когда я разговаривал с ним в фойе, подошел А.И. Хачатурян и, желая как-то успокоить Д. Д., начал что-то ему говорить. Шостакович принялся знакомить его со мной. Хачатурян, ненамного старше его, обращался к нему по имени: «Митя!» - а в ответ слышалось: «Да, Арам Ильич!»
Возвращаюсь к своим записям.
Вечер. Большой зал консерватории. Корреспонденты. (Вероятно, отмечено потому, что было множество зарубежных журналистов.) Хренников и Кабалевский (в числе поздравлявших). Цветы. (Цветов было огромное количество, но Д. Д., как известно, не очень их любил.)
29/XII 1964 г. Были у Д. Д. с Мнацаканяном и Успенским. Жалобы на здоровье.
Последняя запись сделана, должно быть, потому, что мы почти никогда раньше не слышали от Д. Д. о его болезнях. В тот день, рассказывая о своих делах, мы посетовали на некоторых чиновных коллег, которые, по нашему мнению, «зажимали» молодежь. Д. Д. отнесся к этому с юмором, довольно ехидно сказав по адресу одного из таких «притеснителей»: «Страшнее кошки зверя нет». И наши опасения сразу показались нам преувеличенными.
1965 год запечатлен в книжке очень скупо. Запись от 17 сентября говорит о состоявшемся уроке в консерватории. На следующий день – чуть более подробная информация:
18/IX 1965 г. Концерт в Калининском концертном зале. Отъезд в Москву. Поезд. Записка – пропуск на репетицию 13-й симфонии.
Концертный зал у Финляндского вокзала в те годы нередко открывал свои сезоны авторским вечером Д. Д. В тот раз, по-моему, исполнялась Десятая симфония и, кажется, в первый раз ею дирижировал сын Шостаковича Максим. А 19 и 20 сентября в Москве после относительно большого перерыва должны были прозвучать Четвертая и Тринадцатая симфонии. И я, прежде их «живьем» не слышавший, решил поехать на эти концерты. Вечером на вокзале выяснилось, что мы едем с Д. Д. в одном поезде. Я зашел к нему в вагон, и он вручил мне свою визитку, послужившую пропуском на репетицию Тринадцатой симфонии. Несколько строк, которые он написал художественному руководителю Большого зала консерватории, помогли попасть на «сверхзакрытое» прослушивание.
Следующие записи сделаны в Москве.
19/IX 1965 г. Репетиция 13-й. После – идем пешком с Д. Д. из консерватории домой, на ул. Неждановой. Разговор о 13-й, о напрасной замене текста в «Бабьем яре». Он отвечает, что инициативу проявил Евтушенко, в связи с известными трудностями. Рассказываю о сборнике материалов и документов о Давиденко, над которыми работаю. (Д. Д. позднее познакомился с содержанием этого сборника в рукописи и дал согласие на публикацию в нем вместо предисловия своей статьи 1959 года о Давиденко.)
Вечером концерт. (Четвертая симфония производит ошеломляющее впечатление.)
20/IX 1965 г. Репетиция 13-й. Вечером концерт. (Огромный успех.)
15/X 1965 г. Выпускной экзамен Тищенко и Успенского. Романсы на тексты из журнала «Крокодил». (По-видимому, тогда Д. Д. их нам показывал, причем сам играл и пел их, уморительно смешно.)
30/X 1965 г. Репетиция 20-й симфонии Шостаковича.
31/IX 1965 г. Утром в 10.50 звонок Д. Д. В 12.00 были у него в «Европейской» с М. Бяликом по поводу статьи навстречу декаде музыкального искусства Ленинграда в Москве.
Мы принесли Шостаковичу подготовительные материалы для этой статьи, позднее опубликованной в «Известиях». Разговор шел о статье. В какой-то связи Д. Д. вспомнил о дирижере Н. С. Голованове. Записано: «Голованов о юбилее Большого театра». Упоминается в книжке также и «Репино» - Дом творчества, где он так любил работать. Затем следующая запись:
Днем концерт: исполнение 2-й симфонии (дирижер И. Блажков). Опять разговор о «Репино».
Далее в записной книжке перерыв почти в год (а в переписке – пауза почти в два года). Но кое-что так или иначе связанное с именем Шостаковича мне хорошо запомнилось.
Осенью 1965 года Союз композиторов проводил в Москве теоретическую конференцию, посвященную проблемам традиций и новаторства. Сейчас, с дистанции в почти тридцать лет, ясно, что это был какой-то запоздалый рецидив закончившейся «оттепели» в нашей общественно-политической и культурно-художественной жизни. Может быть, в силу обычного отставания музыки от «злобы дня», мы тогда еще не успели понять: дискуссиям приходит конец. К тому же ввел в заблуждение пафос Т. Н. Хренникова, в начале конференции призвавшего к «открытому и смелому» разговору. Но не тут-то было…
Дискуссия состоялась, и, пожалуй, небывало острая для стен Союза композиторов. В ней принимали участие музыковеды и композиторы – новаторы и консерваторы, традиционалисты и авангардисты, догматики и ниспровергатели, старые и молодые, выдающиеся по своему таланту, действительно знаменитые и более скромного дарования, известные лишь в «узких кругах». Вот лишь неполный перечень имен: Л. Мазель, Ю. Холопов, И. Нестьев, Ф. Гершкович, В. Цуккерман, О. Туйск, Д. Житомирский, В. Задерацкий, С. Скребков, А. Шнитке, Г. Шнеерсон, Э. Денисов, Ю. Кремлев, В. Дашкевич, В. Цендровский, Ш. Каллош.
Среди множества выступавших на этой конференции был и я. Говорил о том, что у нас лишь на словах пока что отказались в руководстве искусством от стиля и методов эпохи 1948 года. На практике действует все те же установки и запреты, только в более скрытой форме. Приводил примеры такой консервативной, некомпетентной репертуарной политики, относящейся как к сочинениям молодежи. Говорил, конечно, и о творчестве Шостаковича, напомнив о судьбе «Катерины Измайлова» и «Носа», Второй, Третьей, Четвертой и Тринадцатой симфоний.
Конференция в целом и мое выступление в частности имели довольно шумный резонанс. Призыв к откровенному и смелому разговору обернулся жестоким разносом в редакционной статье журнала «Советская музыка» (1966, № 6). Досталось тогда и мне. Речь шла даже об исключении из Союза композиторов…
Д. Д. на этой конференции не был, но, вне всякого сомнения, знал о ней. А свое выступление я дал ему прочитать в стенографической записи, еще не предвидя, что это будет иметь какие-то последствия. О том же, что надо мной сгущалось тучи, мне позднее рассказал А. Н. Должанский. Оказывается, на секретариате правления Союза композиторов СССР, где возник вопрос о моем исключении из Союза композиторов, присутствовал по счастливой случайности Д. Д. Он вмешался и воспрепятствовал расправе.
Привожу эту историю, как пример характерного для Шостаковича скрытого участия в судьбе людей – ведь он никогда ни словом не обмолвился о том, что защитил меня. Позднее я убедился, что подобное бывало неоднократно.
Примерно в то же время мне довелось быть свидетелем публичного выступления Д. Д., которое сыграло заметную роль в моей творческой судьбе, да к тому же было заснято на кинопленку (быть может, этот эпизод как-то связан с предыдущим?). Вот как это было.
После значительной доработки моя Первая симфония была записана на репетиции И. Блажковым. Я дал послушать запись Д. Д., и он предложил мне показать ее на секретариате Союза композиторов РСФСР. Будучи первым секретарем этого союза, он вообще старался, чтобы как можно больше музыки звучало на заседаниях и собраниях. Обязательно показывал и свои новые вещи.
Может быть, он хотел как-то помочь в решении судьбы симфонии, которую знал с самого начала работы над ней. Я уже показывал ее в фортепианном изложении на закупочной комиссии. И хотя представители Министерства культуры РСФСР отнеслись к ней прохладно, я считал это в какой-то мере естественным и не просил Д. Д. о каком-либо вмешательстве. Телеграмма, вызывавшая на заседание секретариата, застала меня врасплох.
В марте 1966 года вместе с В. А. Успенским, также приглашенным для показа своего сочинения, я поехал в Москву. Если бы мы знали, на какое заседание попадем… В том году Шостаковичу исполнялось шестьдесят лет, и кинодокументалисты, снимавшие фильм о Д. Д., не упускали возможности показать его в самой разной обстановке, в том числе – слушающим свою музыку. Оказывается, на этом секретариате должен был исполняться его только что законченный Одиннадцатый квартет. Исполняться перед показом наших сочинений!
В небольшое помещение, казалось, набилось гораздо больше публики, чем оно могло вместить. Привлеченные возможностью послушать новое произведение Шостаковича, люди все шли и шли, стояли в дверях, сидели в соседних помещениях. Как только музыканты начали играть, зажглась мощная осветительная аппаратура и была включена камера для синхронной бесшумной съемки.
Было невыносимо душно. Тем более что, как мне помнится, квартет исполнялся дважды и дважды включался свет и начала работать камера: создатели фильма хотели снова и снова запечатлеть крупные планы лица Шостаковича, слушающего музыку. (Кто видел Д. Д. в такие мгновения, помнит незабываемое впечатление от его живой реакции.)
После небольшого перерыва и прослушивания наших сочинений перешли к обсуждению. Народу почти не убавилось, но дышать стало легче: камера перестала работать, и осветительную аппаратуру выключили. Выступающие дружно хвалили произведение моего коллеги и не менее дружно ругали мое. Д. Д. поначалу спокойно сидел на председательском месте. Однако, выслушав пять или шесть человек, вдруг встал и, взяв слово, решительно ввязался в ход обсуждения. Это было не совсем обычно: по традиции первый секретарь завершал дискуссию.
Как только Д. Д. поднялся, свет и камера были немедленно включены. А поскольку говорил он преимущественно обо мне, я от смущения почти уткнулся лицом в колени. Смысл его высказывания сводился к следующему.
Для того чтобы верно судить о произведении, иногда необходимо знать хотя бы немного о его авторе. Поскольку большинство из присутствующих его не знает, Д. Д. позволит себе о нем рассказать. Далее последовало краткое изложение моей биографии, включая учебу в Ленинграде, работу в Новосибирске, мое музыковедческое прошлое и занятия творчеством Давиденко. О самом же сочинении Д. Д. сказал достаточно взвешенно и, на мой взгляд – вероятно, пристрастный, - объективно, но в чрезвычайно эмоциональной форме. Произведение это, говорил он, конечно не лишено недостатков, и об этом уже шла речь. Но это первое сочинение молодого автора. Поэтому Д. Д. считает необходимым поддержать его: рекомендовать к исполнению, к изданию партитуры и к записи на пластинку.
- А недостатки – что ж… У кого их нет?! У вас нет?! У вас?! (Казалось, он обращается ко всем критиковавшим непосредственно.) У меня их нет?!
Он закончил выступление. Свет погас, камера выключена. И одновременно как бы чуть снизился высокий эмоциональный накал. А дальше все, как по мановению волшебной палочки, изменилось. Выступавшие, очевидно не без воздействия авторитета Шостаковича, стали высказываться более позитивно. Не помню, голосовалось ли какое-то решение… Все расходились, утомленные большим количеством музыки и долгой дискуссией. И тут я с удивлением увидел, что Д. Д. направляется прямо ко мне. Оказывается, он хотел меня ободрить, имея в виду достаточно суровую критику.
- Не огорчайтесь. Иногда это даже полезно. А у министерства свои подходы. У меня, например, Пятую симфонию тоже не купили.
- Дмитрий Дмитриевич, не может такого быть!
- Нет, нет, это действительно так и было.
- Что, вообще не купили и позже?!
- Ну, позже купили, через несколько лет…
Это было невероятно: ведь речь шла о произведении, сразу же ставшим классическим. Действительно, у них свои подходы.
Однако его «утешение» помогло: я и думать забыл, что редакторы министерства мою симфонию, очевидно, вновь отвергли. А на следующий день, когда я за компанию с В. А. Успенским пришел в Министерство культуры, выяснилось, что «мнение первого секретаря» для коллегии является законом, и моя симфония тоже будет приобретена – после исполнения…
Прошло уже почти тридцать лет, а я и сейчас не могу понять, почему Д. Д. так энергично выступил в мою защиту. В сущности, я тогда «еще ничего не сделал в искусстве» - в этом смысле (но не по тону!) статья «Советской музыки» в строчках, мне адресованных, была справедлива. Да и симфония моя была, скорее, ученической работой. Ее недостатки (особенно ощутимые в том, неокончательном варианте) заметны, как говорится, невооруженным глазом.
Спрашиваю себя: смог ли бы я так ринуться на защиту пусть даже в чем-то симпатичного мне человека? И трудно ответить на этот вопрос даже сейчас. А ведь мне уже больше лет, чем было Д. Д., когда мы познакомились. Вероятно, все сегодня стали более прагматичными. Во всяком случае, что-то не заметно такой самоотверженности в защите не своих личных интересов у нынешнего поколения общественных деятелей. Наверное, в Шостаковиче естественно соединились бескорыстие великого человека с воспитанием на лучших традициях отечественной интеллигенции; сказывался, видимо, и свой нелегкий жизненный опыт. Скольким помог он, таким, как я, особенно делавшим первые, начальные шаги в искусстве…
А теперь вновь обратимся к документальным свидетельствам. Юбилейный 1966 год для Д. Д. был омрачен инфарктом, случившимся за несколько месяцев до дня рождения. Я был на том концерте в Малом зале имени М. И. Глинки, когда Е. Нестеренко вместе с автором впервые исполнял Пять юморесок на тексты из журнала «Крокодил» и «Предисловие к полному собранию моих сочинений». Вместе со всеми слушателями переживал за Д. Д., когда Нестеренко, видимо из-за чрезмерного волнения, вступил не вовремя. У меня еще мелькнуло предчувствие, что такое нервное напряжение даром для Шостаковича не пройдет. Ночью и случился инфаркт. По-моему, больше как пианист публично Д. Д. не выступал…
В сентябре я послал ему поздравление с шестидесятилетием. Не особенно любивший всякие юбилейные торжества (ирония «Предисловия к полному собранию» очень показательна), он, вероятно, был засыпан десятками, если не сотнями, телеграмм и открыток, направленных ему в те дни. Тем не менее, он ответил.
26 IX 1966. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Спасибо Вам за Вашу память и за доброе внимание. Шлю Вам мои самые лучшие пожелания.
Д. Шостакович
Мне кажется, что впервые после его болезни мы увиделись на даче в Жуковке. Во всяком случае, после этой встречи появилась последняя запись в моей старой записной книжке.
4 декабря 1966 года, судя по записи, был разговор о многом. Сперва о Е. Евтушенко: стихи в Тринадцатой симфонии и стихотворение «Картинка детства». Дальше упомянут какой-то спор – не помню, в связи с этими стихами или с чем-то другим. Как всегда, шла речь о музыке и музыкантах. Названы имена Б. Тищенко, С. Слонимского и М. Вайнберга, творчество которых его всегда интересовало. Не помню, в каком контексте упомянуты Г. Свиридов и Т. Хренников. Затем снова речь шла о новой музыке: встречаются имена Э. Денисова и А. Волконского. И возможно, в связи с исполнением их музыки, горячим пропагандистом которой был И. Блажков, появляется его имя. Рядом стоит слово «метрономы». Вероятно, Д. Д. высказывал соображения о необходимости точно соблюдать авторские обозначения.
В том же разговоре шла речь о статье М. Е. Тараканова в журнале «Советская музыка». Оказывается, Шостаковичу принесли для ознакомления эту статью, где в сноске реакция журнала на мое выступление была упомянута как пример необъективной, недоброжелательной критики. Д. Д. рассказал, что его крайне редко знакомят с материалами будущих номеров, но в данном случае специально обратили внимание на эту сноску, как бы желая извиниться за неоправданно резкие выражения по моему адресу. «Я им сказал: ну какое же это извинение?» - добавил он с каким-то детским недоумением. А далее в моей записи следует перечисление общих тем, не только музыкальных. Среди них: музыкальные критики и «Могучая кучка», фашизм и личная ответственность (не в связи ли с фильмом М. И. Рома «Обыкновенный фашизм», незадолго до того вышедшим на экраны?). Д. Д. вспомнил о Зощенко. Здесь же приписано: «…и Союз композиторов». Не была ли речь об обсуждении в Союзе композиторов известных ждановских выступлений о Зощенко и Ахматовой? Точно не помню. Далее называется фамилия П. Серебрякова в связи с разговором о репризах. В конце нерасшифрованное, но многозначительное: «О принципиальности»…
К сожалению, многие подробности этого разговора в моей памяти почему-то не сохранились.
Через несколько дней после встречи в Жуковке я получил письмо от Шостаковича с вложенным в конверт стихотворением Евтушенко. Д. Д. не забыл о своем намерении перепечатать его специально, чтобы я мог его поскорее прочесть.
6 XII 1966. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Посылаю Вам стихотворение Е. Евтушенко «Картинка детства». Об этом стихотворении мы с вами говорили на даче. Сегодня мне звонил И. И. Блажков и сказал, что Вы ему передали мою записку. Спасибо Вам за Ваши хлопоты.
Крепко жму руку.
Ваш Д. Шостакович
Записка И. Блажкову, вероятно, была связана с предстоящим в середине декабря исполнением Тринадцатой симфонии. Что же касается стихов Евтушенко, то его поэзия была частой темой в наших разговорах (характерно, что имя Евтушенко часто фигурирует и в переписке Д. Д. с И. Д. Гликманом). В стихотворении, присланном Дмитрием Дмитриевичем, воссоздана жестокая сцена избиения воришки на базаре в голодные военные годы. Понятно, что особенно взволновал Шостаковича конец стихотворения:
Не помню, сколько их, галдевших, било
Быть может, сто, быть может, больше было,
Но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
Кого-то бьет – пусть даже и за дело! –
Сто первым я не буду никогда!
Вспоминается еще одно стихотворение Евтушенко (оно называется «Старуха»), которое нравилось Д. Д., - о матери-крестьянке, приехавшей к поэту с жалобой на сына, забросившего работу и увлекшегося живописью:
Завклубом продолжать ему советовал,
Сказал, что все по форме ничего,
Но как его, ну, обтянизма этого –
В картинах не хватает у него.
При чтении третьей строчки Д. Д. смеялся – видно, потому, что в его собственной музыке критики тоже частенько не находили этого «обтянизма». Нравился ему и конец:
Старуха встала, крепенькая, сохлая,
И у дверей спросила, как своя:
«Сынок, а что такое – сделка с совестью?
И слыхивать не слыхивала я…»
Вскоре после моего окончания аспирантуры прекратились и занятия Шостаковича с его аспирантами. Встречи наши стали менее регулярными. Но при его появлении в Ленинграде или в Репино я старался по возможности навестить его, ставил в известность о своих творческих планах, обязательно показывал готовые работы. И конечно, посещал все концерты, где исполнялись его новые сочинения, и где присутствовал он сам. Бывая в Москве, я обязательно звонил ему, иногда заходил домой или приезжал в Жуковку.
Моя педагогическая работа в консерватории началась на балетмейстерской кафедре, незадолго до того организованной одним из корифеев отечественного балетного театра, легендарным Ф. В. Лопуховым, постановщиком балетов Шостаковича 30-х годов. Здесь состоялось мое знакомство с этим интереснейшим, тесно связанным с музыкой жанром, с молодым талантливым балетмейстером Н. Боярчиковым. Его постановка «Пиковой дамы» на музыку Прокофьева к одноименному фильму Рома, оставшемуся незаконченным, стала ярким событием, ознаменовавшим первые выступления труппы Камерного балета. На мою долю выпало составить музыкальную композицию, выполнить редакцию партитуры и оркестровать отобранные для спектакля прокофьевские «Мимолетности».
А чуть позже сходную работу мне довелось выполнить с музыкой Шостаковича. На центральном телевидении балетмейстер В. Камков поставил телевизионный балет «Гамлет» с М. Лиепой в главной роли. Композиция строилась на сочетании отдельных номеров музыки к спектаклю, поставленному Н. П. Акимовым в Театре имени Е. Вахтангова в 1932 году, с музыкой к кинофильму Г. И. Козинцева. Разумеется, это делалось с ведома и согласия Д. Д. Следующие письма связаны с этой работой.
В адресованный мне конверт вложено письмо, предназначенное руководителю киностудии. Оно напечатано на бланке с грифом «Народный артист СССР Дмитрий Дмитриевич Шостакович» (по-видимому, такая официальность была вызвана характером просьбы).
23 сентября 1968 года Директору киностудии
ЛЕНФИЛЬМ
Товарищу И. Н. Киселеву.
Многоуважаемый Илья Николаевич!
Прошу Вас разрешить переписать мою музыку к «Гамлету» музыковеду Николаю Авксентьевичу Мартынову. Ему это необходимо для его работы, которая представляет большой интерес.
С лучшими пожеланиями
Д. Шостакович
Следующее письмо свидетельствует о том, что Шостакович, не особенно любивший балетный жанр (может быть, после своих опытов), все же посмотрел готовый спектакль.
23 X 1969. Жуковка.
Дорогой Николай Авксентьевич!
Спасибо за письмо. Спасибо за слишком добрые, пожалуй, слова по моему адресу. Мне кажется, что «Гамлет» получился хорошо. Я смотрел его по телевизору и впечатление у меня осталось очень хорошее. Пусть вас это не волнует.
Крепко жму руку.
Ваш Д. Шостакович
«Добрые слова», скорее всего, были связаны с недавно состоявшейся премьерой Четырнадцатой симфонии в Капелле. Некоторое отношение к технической организации этой премьеры я имел, координируя усилия руководства Капеллы и автора, чтобы концерт состоялся именно в сентябрьские дни 1969 года. А через год получил в подарок ротапринтное издание партитуры Четырнадцатой симфонии с надписью: «Дорогому Николаю Авксентьевичу Мартынову с самыми лучшими пожеланиями. Д. Шостакович. 13 августа 1970 года Москва».
В 1969 году хорошо знакомый мне режиссер-документалист, мой друг Михаил Литвяков попросил содействия в организации съемок Шостаковича. Он снимал видовой (без словесного комментария) короткометражный фильм, предназначенный для демонстрации в советском павильоне Всемирной выставки в Осаке «Экспо-70». В фильме (к которому, кстати, я писал музыку) нужно было отразить научно-технические и культурные достижения Советского союза. Естественно, что «живой классик» (каким уже давно считался Шостакович во всем мире) мог вполне явиться символом таких достижений.
В конце сентября Д. Д. находился в Доме творчества «Репино», так как в Ленинграде должны были проходить премьеры сразу двух его произведений: 23 – 24 сентября – Сонаты для скрипки и фортепиано (Д. Ойстрах и С. Рихтер), а 29 сентября и 1 октября – Четырнадцатой симфонии (Г. Вишневская, Е. Владимиров, М. Мирошникова, дирижер Р. Баршай). Д. Д. дал свое согласие на съемку, и в один из погожих осенних дней мы небольшой группой отправились в Репино (скорее всего, это было в промежутке между двумя премьерами, то есть между 25 и 28 сентября).
В группу входили режиссер М. Литвяков, оператор Ю. Николаев и бывшие аспиранты Д. Д. – А. Мнацаканян и В. Успенский. Несмотря на хорошую погоду (а мы, конечно, волновались, не будет ли дождя: снимать предполагали на открытом воздухе), было довольно свежо, поэтому Д. Д. надел шарф под пиджак.
Оператор запечатлевал в различных ракурсах молчаливого и сосредоточенного Шостаковича (таким он и предстал в коротком эпизоде десятиминутной картины), а режиссер снимал все происходящее фотокамерой. Позднее М. Литвяков передал снимки нам и Д. Д. и получил от него одну из фотографий с дарственной надписью. При этом Д. Д. заметил, что это первый случай, когда фотографирующий его человек сдержал свое обещание и вручил сделанные снимки.
Серия фотографий состоит из портретов Д. Д., аналогичных снятым тогда же кинокадрам (теперь уже не одно из этих фото опубликовано), групповых фотографий и парных портретов (нас с Д. Д.). Вообще, когда мы позировали перед фотокамерой, Д. Д. для «оживляжа», для того чтобы не стоять подолгу с замершими напряженными и постными лицами, любил приговаривать как бы про себя: «Что говорить, когда не о чем говорить». Получалось смешно… Один из этих снимков запечатлел смеющегося Шостаковича.
В 1970 году Д. Д. лечился у знаменитого доктора Г. А. Илизарова в Кургане. Он так много и с таким энтузиазмом рассказывал об этом кудеснике-самородке, что я решился спросить, не сможет ли Илизаров помочь страдавшему непонятным заболеванием рук и ног моему дяде Андрею Николаевичу Мартынову. Д. Д. попросил меня достать необходимые справки и обещал узнать у Илизарова, по его ли профилю данная болезнь. И вот письмо от Шостаковича.
1 IX 1970. Курган.
Дорогой Николай Авксентьевич!
Я познакомил Г. А. Илизарова с медицинским документом о болезни Андрея Николаевича Мартынова. Принять его он сможет не раньше декабря 1970 года. Пусть в начале декабря А. Н. Мартынов с ним спишется или созвонится. Писать надо по адресу Курган-5 Институт травматологии им. Р. Р. Вредена. Директору Гавриилу Абрамовичу Илизарову. А звонить ему можно по телефону 26212 от шести до семи утра по московскому времени. В своих переговорах с Г. А. Илизаровым ссылайтесь на мою с ним беседу. Я сейчас опять в Кургане. Пробуду еще около трех недель. Крепко жму руку.
Ваш Д. Шостакович
К сожалению, попасть к Илизарову дяде Андрею так и не удалось: в декабре его состояние резко ухудшилось, и в начале 1971 года он умер. Хорошо помню, как дрогнуло лицо Д. Д., когда в ответ на его вопрос, как дела у дяди, я вынужден был сообщить ему об этом. А вообще, это лишь еще один случай из бесконечной череды примеров всем известной отзывчивости и обязательности Д. Д.
Следующее письмо оказалось последним. Оно довольно развернутое (по сравнению с прежними) и поражает какой-то пронзительной искренностью. Мне уже доводилось цитировать его почти полностью.
Речь в нем идет о сочинении, которое незадолго перед тем я показывал Д. Д. в Москве, хотел ему посвятить, но никак не мог решиться, не зная наверняка, нравится ли оно ему, или он, по своему великодушию, щадит мое самолюбие. Тем более что уже после показа ему этой работы мне пришлось столкнуться с весьма разноречивым отношением к ней в стенах Союза композиторов.
15 III 1971. Москва
Дорогой Николай Авксентьевич!
Спасибо за письмо. Правда, тот пункт его, в котором Вы говорите о моей доброте, несколько меня обидел. Как мне кажется, у нас с Вами очень хорошие отношения и по «доброте сердечной» я не могу юлить с Вами. Бог пусть простит Вам эту концепцию. Для меня большая радость и честь, что Вашу Пушкинскую симфонию Вы посвятили мне. Симфонию я слыхал только один раз. Поэтому не могу подробно проанализировать ее и покритиковать. Написана она вдохновенно и страстно. Я Вас поздравляю. А к критике, конечно, надо прислушиваться. Когда я буду хорошо знать симфонию, то и я ее покритикую. От этого мое отношение к ней не станет хуже. Будьте здоровы и благополучны.
Ваш Д. Шостакович
У меня теперь новый почтовый индекс. Для писем: Москва 103009. Для телеграмм: Москва 9. Без букв.
ДШ
Здесь нужно добавить, что Д. Д. вовсе не ко всем моим сочинениям относился с одобрением. Помню, он ограничивался односложной фразой (что-то вроде «интересно») о прослушанной им записи Второй симфонии (для струнных). Вообще, и мои товарищи по аспирантским занятиям, и я были неоднократными свидетелями того, как на полушутливые упреки в чрезмерной доброте он упрямо и решительно отвечал: «Я не ко всем добр».
Не только оценивая конкретное сочинение, но и касаясь самого смысла композиторской профессии, Д. Д. судил без скидок на различие «весовых категорий» учителя и ученика. Вспоминаю его неожиданное высказывание при показе ему моей Третьей симфонии (речь идет о репетиционной, «рабочей» записи).
Сочинение это, в известной мере повторяющее программу его собственной Двенадцатой симфонии, выполнено, однако, в технике «выписанной» алеаторики, основано на принципах додекафонии в сочетании с общим сонорным замыслом звучания. Поэтому перед прослушиванием я не решился сказать Д. Д. о программе. Однако он захотел послушать во второй раз – уже не следя за партитурой.
Откладывать признание было невозможно, и я сознался в своем «грехе». А после прослушивания спросил, не мешала ли ему программа. Он ответил, что нет. Тогда я стал высказывать сомнения, не повлияет ли наличие такой программности на возможность исполнения симфонии.
Д. Д. как-то странно посмотрел – мимо меня – и сказал: «Но ведь мы с вами пишем не для того, чтобы нас играли…» Эту фразу я запомнил на всю жизнь. За этими словами – четвертьвековой перерыв в сценической жизни «Катерины Измайловой», столь же длительное ожидание премьеры одной из величайших симфонии XX века – его Четвертой. За этими словами – «здоровая товарищеская критика» в печати многих лучших сочинений, их запреты, снятия с исполнения, «фигура умолчания»…
Интересно, что в приведенном выше последнем письме Д. Д. несколько раз подряд назвал мой вокальный цикл симфонией. Прислушавшись к его, по-видимому, не случайному суждению, я сделал вариант этого сочинения для камерного оркестра, назвав новую редакцию Четвертой симфонией. Посвящение Д. Д. Шостаковичу, разумеется, осталось. Хотя позднее мне довелось слышать немало критических слов, в том числе и по поводу того, что произведение под названием «Смерть поэта» я посвятил живому Шостаковичу.
На этом закончилось наша переписка, и в записной книжке после 1966 года заметок нет. Встречи с Шостаковичем продолжались вплоть до 1975 года; в последний раз я видел его в марте, за пять месяцев до кончины, в гостинице «Европейская». Многие из этих встреч запомнились очень ясно, но документальных свидетельств их не осталось. Конечно, и беседы предшествующих лет записывались мною не стенографически, а потому, воспроизводя их содержание, отчасти приходиться опираться на память. И все же жаль, что впоследствии я не фиксировал хоть что-нибудь. Может, когда-нибудь я решусь восстановить на бумаге и другие памятные встречи.
…Смерть Дмитрия Дмитриевича была тяжелым ударом для всех его учеников. Только тогда мы в полной мере осознали, что его присутствие удерживало некоторых людей (не всех, конечно!) от непорядочных поступков. И хотя в последние годы он не столь уж активно участвовал в так называемой общественной жизни, само его существование не позволяло опускать планку этических норм в Союзе композиторов – пусть даже и не на всех его «этажах» - до критически низкого уровня.
Теперь все изменилось. Нам предстояло жить самостоятельно. Кончина Дмитрия Дмитриевича не только лишала нас колоссальной моральной поддержки, но и ставила каждого перед необходимостью в трудные минуты жизни помнить, что Шостакович был для нашей музыки ее совестью.
Некоторое время назад мне попались на глаза стихи Давида Самойлова. Они были опубликованы сравнительно недавно и уже стали классическими, но написаны как раз в середине семидесятых. Прочитав эти горько щемящие строки, я снова вспомнил минуты прощания с Дмитрием Дмитриевичем и свое настроение, удивительно созвучное эти стихам.
Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.
Февраль 1995 г.
Н.Мартынов. Письма Шостаковича. Страницы из записной книжки.
(Д.Д.Шостакович. Сборник статей к 90-летию со дня рождения. Издательство «Композитор». С.-Пб., 1996)